Родился 15 сентября 1939 года в небольшом казачьем хуторке Березянка Чернышевского района (ныне Советский район) Ростовской области. В семье рабочих.
В 1946 году пошел в первый класс. В 1953 окончил семь классов Чернышевской средней школы. В 1957 году окончил училище механизации по специальности бригадир-механик тракторных бригад.
До призыва в Армию работал на 5-м отделении Овцесовхоза «Чирский». В силу обязательств в армию, а вернее, на флот был призван только в 1961 году. Служил на Черноморской флоте в г Севастополе четыре года. После демобилизации в 1965 году уехал на Север к семье. Там поступил в органы МВД Якутской АССР, где и служил до конца 1982 года.
С первого января 1983 года перевелся по состоянию здоровья в Кашарский РОВД, откуда в 1986 году и ушел на пенсию по состоянию здоровья.
В настоящее время живу в с Кашары. Имею двух взрослых дочерей.
Что касается поэзии. Рифму полюбил когда стал служить на флоте, а особо когда появилась семья, которая жила на Севере, однако писал очень редко. Писал периодично, да и то никакого архива не вел. Хотя нет-нет для себя писал, несколько стихов, потом все это отбрасывал на задний план. Иногда писал небольшие рассказы. Потом опять появлялась тяга к рифме и т.д.
Более-менее больше стал писать после потери жены (ушла в мир иной) то есть с 2013 года. И хотя поэтом в жизни никогда не был, рифму хорошую всегда любил...
Стешка
От этой жуткой погоды у людей, даже самых оптимистичных, портится настроение. Не было его и у Семена Чернова. Его вызвали в контору и дали наряд везти на молокозавод молоко после вечерней дойки, так как машина не только не дойдет до райцентра, она не смогла дойти даже до гуртов. На вопрос почему именно он должен заводить трактор и ехать в ночь по этой хляби? Механик тракторной бригады ответил: «Ты же знаешь, что кроме твоего трактора, нет ни одного «Белоруса» в поселке, все в поле стоят и гусеничные там же». И вот теперь он злой и подъехал к конторе и ждал дежурную доярку, та не заставила себя ждать. Не успел Семен даже докурить сигарету, как появилась она. Подходя к трактору он буркнул ей мимоходом:
- Сегодня я везу молоко, - и выплюнул недокуренную сигарету.
Стешка торопливо кивнула, подняла руки с засученными рукавами халата, заправила под платок волосы, потом кончиком платка смахнула с лица капельки воды. На улице пасмурно и сыро, к тому же, надвигалась ночь.
Вторые сутки, не прекращая, лил дождь, июньское небо будто превратилось в решето с большими ячейками. По кюветам бежала вода. Унося в балку щепки, сухую траву, мелкие кусочки навоза и прочий мусор, попадавшийся на пути ее следования. То и дело Астраханский (восточный) ветер, налетая, гнул ветви верб на плотине старого пруда, стараясь как можно больше оторвать и сбросить в воду листьев, а то и молодых побегов. Кривые стрелы молний чертили темное, мокрое небо. Непрерывно гремел гром. В такую погоду поездка до районной станции, где находился молокозавод, самая неприятная, не только для шоферов. Но и для трактористов колесных тракторов. Расстояние вроде бы небольшое, всего-то пятнадцать километров, но шесть из них непролазная грязь чернозема.
Раньше было немного легче, так как была здесь целина, скотские выпасы, по этой по целине было легче проехать, но теперь же все распахали под поля. Сейчас дорога легла извилистой лентой, шириной в десяток метров между полей.Поля. поля их не обойти, не объехать, а в слякоть и меж них не проехать. Особенно она становится трудной в весеннюю пору, когда, даже гусеничные трактора не могут пройти свободно. И вот теперь, не смотря на то, что апрельская хлябь давно высохла, а поля покрылись буйной зеленью, этот июньский дождь наделал такой хляби, такой грязи, что трудно подобрать этому сравнение.
… Семен и Стешка выехали от конторы отделения:
Ты смотри, побыстрее, - размеренно пробасил Семен, обернув к Стешке сухощавое загорелое лицо, когда они подъехали к коровникам, чтобы загрузить бидоны с молоком.
- Надо поторапливаться, вон какая погода, к утру назад не «приползем»…
- Скажешь тоже. Сама будто не вижу - мягко ответила она и отправила, уже какой раз платок, который и так безукоризненно был повязан и выделял ее пышную прическу.
- Это я прекрасно понимаю.
На обратном пути, не доезжая километра четыре до поселка, при переезде через глубокую балку, Семен допустил оплошность. Тележку груженую полностью бидонами с обратом бросило в сторону и она провалилась в промоину. «Беларусь», как сноровистый конь, дергаясь всем «телом» пытался сорвать с места застрявший груз, но не осилив его, сам лег задним мостом на грунт и побуксовав еще немного остановился. Чернов. Матерясь, вылез из кабины, осмотрел трактор, тележку, попинал ногой колеса и убедившись, что самому не выбраться, одел плащ и пошел в поселок искать гусеничный трактор, хотя знал, что все трактора в поле на стане. И все же ему надо было идти, чтобы сказать о случившемся и чтобы утром все таки как можно раньше прислали трактор. Стешка на предложение Семена, наотрез отказалась идти в такую погоду по грязи, хотя и оставаться одной степи тоже не хотелось. Немного покапризничав, она согласилась остаться в тракторе, но с условием, что Семен не будет глушить мотор и оставит включенным свет…
- Придется до утра «куковать» ни одного трактора нет, - сказал он возвращаясь, - все трактора в поле, только утром поедут и оттуда за нами…
- Стоило грязь месить, ведь это было с вечера известно, что в поселке только один твой трактор.
- Но не всем известно, что мы влипли по самую…, а да больше уже некуда. Так надо об этом доложить или не надо? Или ты думаешь, что там сами бы догадались и с утра пораньше послали бы нам трактор? Нет, голубушка, не жди.
- А как же обрат, бидоны, как утренняя дойка – заволновалась Стешка, хотя в душе почему-то обрадовалась. Она радовалась тому, что они будут вместе еще несколько часов, правда. Они и после утренней дойки вместе почти пять часов, а что это дало?
Они молча сидели в кабине трактора – он за рулем. Она – рядом. Откинувшись на спинку сиденья. Облака припали к земле и хотя дождь перестал, темнота была до того густая, что свет фар рассеивался каким-то бледным пятном, а когда Семен заглушил мотор, но в ночи ничего нельзя было увидеть дальше радиатора и тишина… Мертвая гробовая тишина … И вдруг, откуда-то издалека, видимо от Малаховского кургана, донесся жуткий вой одинокого волка. Затем к нему подключился второй и от этой волчьей мелодии становилось как-то не по себе.
- Мне холодно, Сема, - протянула Стешка капризно, вздрогнув всем телом так. Что скрипнули пружины сиденья.
- Дождь прошел – сырость, оттого и холодно, ответил Семка не сразу.
Семка уселся поудобнее в кабине, вытянув уставшие ноги.
- Обо всем думаю…
- ладно уж врать-то обо всем… Обо всем не думают. – Он не возражал и Стешка снова спросила: - Скажи, ты любишь свою жену?
Чернов неспешно согласился.
- Интересно, а как можно было жениться или выходить замуж, не любя человека, да еще и детей рожать?
Стешка прекрасно знала, что Семен женат и у него есть дочь. Живет он на краю поселка в новом четырех квартирном доме с палисадом. Когда идешь на коровник, всегда минуешь их дом. И почти всегда смотрит на людей из окна в плохую погоду девочка годов четырех. Смотрит на проходящих людей, смотрит на цветы в палисаднике, смотрит черными прыгающими глазенками. Это и есть дочь Семена. Иногда во дворе поливает цветы худенькая, среднего роста, но очень ладная женщина, с серыми глазами и темно-русыми длинными волосами, заплетенными в две тугие косы, уложенные венком вокруг маленькой головки, это жена Семена, местная учительница. В поселке ее все уважают за ее доброту и отзывчивость. В школе детишки тоже очень любят ее и. кроме как, наша Наталья Петровна не называют.
… В этом поселке все и все знали друг о друге. Однако только не знала Стешка любит ли Семен свою жену или нет, если любит, то насколько сильно.
- Чудно, - протяжно и грустно выдохнула Стешка, продолжая разговор. – Я так не могу, чтобы любить и любить.
- бывает, - снова согласился с ней Семен – не повезло значит. Надо сразу красивого любить… Только я так думаю: красоту надо искать не во внешности. А внутреннюю, вот тогда и на других пропадет желание заглядываться…
Он замолчал и Стешка испугалась, что Семка вдруг может уснуть. Она выпрямилась.
- Ты спишь?
- Утро жду. Трактор, - отозвался Семен.
Она пододвинулась к нему поближе.
- Ты не спи. – И осторожно положила свою ногу на его, а я, Сема, за все влюбляюсь, и когда красивый, и когда характер добрый и так.
- Рассказывают о тебе, - ответил он не шевелясь.
- Что рассказывают? – встрепенулась она.
- Приятная ты. Говорят, но… одним словом безотказная. Кто бы к тебе не пришел ты всех принимаешь.
Они не видели друг друга, ночь была не только густо-черная, но еще и туман стал оседать. Стешка сидела, опершись рукой о его ногу выше колена. Он заложив руки за голову, сидел и смотрел туда, где должно было быть ее лицо.
- Зря ты так, всех-то уж не принимаю, - сказала она.
- А мне, знаешь, как-то все равно. – Он убрал с ноги ее руку.
- Ладно уж врать-то, Сема. Скажешь тоже будто я не вижу…
И снова положила руку на его ногу, но в тот же миг донесся до них «усталый» хрип трактора. Семен резко выпрямился, больно ударившись головой в крышу кабины, не замечая этой боли, обрадованно прошептал:
- Идет, идет родимый…
…Дома Стешка плохо спала, все ей снилось будто Семен рядом, будто она лежит на его руке и будто вечер; в окне разгоралась заря, от чего пшеница на прифермеровском бугре не зеленая, как подобает ей быть в начале мая, а оранжевая, оранжевыми были и окно, и забор, и крыша сарая. По крыше сарая ходила пара голубей. Оранжевый голубь высоко подняв грудь, с распущенным веером хвостом, воркуя, кружил вокруг голубки. Стешка прислушалась и будто услышала, как он выговаривает:
- Нап-рас-но, нап-рас-но, нап-рас-но…
…Как-то в воскресенье после хлебоуборки Стешка затащила Семена к себе. Она жила в старом деревянном доме, почти в центре поселка, где занимала одну комнату. Семен войдя в комнату, как-то машинально осмотрелся и сказал, что у нее вообще-то неплохо. Она провела его к столу, усадила и засуетилась.
- Не надо, Стеша, - встал он, - я только попью.
Стешка небрежно ответила:
- Ладно уж, Сема, скажешь то ж, - и задернула шторы на окне.
…Он ушел от нее поздно, когда улицы потемнели. Шел и ему было стыдно. Стыдно за то, что он идет поздней ночью от чужой женщины. Стыдно за то, что он изменил женщине – матери его дочери. Женщине. Которая любит его всем сердцем, доверяет ему во всем, не требуя с него никаких объяснений и доказательств. Вот и сейчас придя домой, ему надо будет говорить что-то правдоподобное, о бутылочке, соображенной на троих, да о повторе. Одним словом, будет выкручиваться, извиваться всем телом. Как уж на горячей сковороде, а на самом деле, он просто подлец.
- А может лучше прийти и во всем сознаться, рассказать как все получилось, с чего началось? – задал себе мысленный вопрос.
Мысли роились в голове. «Она добрая, умная и если он честно расскажет, то Наташа поймет и простит. Конечно, не сразу, пройдет какое-то время, но простит». С такими мыслями он ускорил шаг. Но подходя к дому решил, что лучше он промолчит и сделает проще, просто к этой стерве он больше никогда не пойдет.
- ты приходи ко мне, - уговаривала она его на следующий день. – Как соскучишься приходи…
- Да, пошла ты.. – шипел он, - что ты лезешь в чужую семью, чего ты добиваешься?
- Ладно уж тебе, Сема. Приходи. Я терпеливая, я ждать буду…
И он снова пришел. Пришел и потом. Приходил когда над поселком развернулись осенние дожди, когда выпал снег и запуржило. Приходил и когда снова наступила весна, зацвели сады, а в левадах запели, защелкали голосистые соловьи Придонья. Они пели с радостью о том. что есть весна, есть хорошее гнездышко, а в нем пяток яичек из которых вот-вот вылупятся маленькие желторотики о которых они будут на пару беспокоиться. Только ничего этого Семен не слышал, нет он не был глухим, просто ему было не до соловьев.
- Красивая, ты Стешка, но грязная, да-да, грязная и старая для меня, - бросил он пьяный, лежа в носках на кровати. – Иди ко мне..
Она подходила, послушно ложилась рядом и шептала: «Ладно уж, Семушка, лежи… Чего звал?»
- Красивая ты, Стешка, - повторил он, засыпая.- Мне титьки твои нравятся… Сама ты грязная, затасканная, а титьки красивые… И все красивое за что не ухватись, а еще ты очень горячая стерва и ненасытная, это тоже мне нравится. У меня баба не такая, вроде бы внутренней красоты у нее больше и чище. Да-да, чище, а не такая. У тебя что-то есть идиотское, воровское или колдовское…» Стешка лежала прижавшись к нему голой грудью и думала:
- Чего уж теперь? Хоть и грязная я, и затасканная, но теперь для «разгрузки» тебе не баба твоя нужна, а я «ангел мой небесный»… Из семьи тебя я не забираю, да и не нужен ты мне, а вот как только захочу то, поманю пальцем и ты помчишься ко мне, голуб мой сизокрылый, помчишься и не оглянешься.
Кашары. 2013
Неслучайная любовь
Ветров усадил ее на пень спиленной яблони.
- За простой деньги не платят, - сказал он и тоже сел. Она кивнула ему, поставила сумку, набитую тетрадями да учебниками и потянула на колени платье.
Сад был прозрачный, порыжелый. Осенние ветры безжалостно срывали подкрашенные осенью листья, разносили их по всему саду и устилали землю, как лоскутным одеялом. И все-таки здесь было уютно.
- Тась, а, Тась. Сестра прислала письмо. Опять спрашивает, как у меня дела, - промямлил он.
- А мне, Антон, - ответила она и залилась краской до самых кончиков своих маленьких ушей, от того, что опять соврала ему ибо писем от Антона она давно уже не получает. Они часто приходили сюда, в этот колхозный сад. Она учила в хуторской школе второй и четвертые классы, занималась с ними во вторую смену. Ветров работал чабаном и, закончив на кашаре работу, бежал к маленькой кирпичной школе, чтобы встретить ее, немного уставшую, но с такой притягательной улыбкой, на ее чуть подкрашенных розовых губах. Он брал у нее сумку, набитую школьными тетрадками, учебниками и не заходя к ней на квартиру, вел ее сюда в этот заброшенный сад.
Кружились желтые пожухлые листья, прорезали редкую паутину яблонь лучи солнца, чирикали воробьи. Ветров и Таисия Петровна сидели на пнях и не знали о чем говорить.
- Ну, соври что-нибудь, Ветров, а?.. – обычно просила она. Он смотрел на нее и недоумевал.- Да что я тебя, Тася, навру?
Солнце уходило, прячась за прифермеровский бугор. Какой-то период еще светились на бугре шиферные крыши кошар, но скоро все меркло и растворялось. Они шли в поселок, по дороге обычно встречали ее дочурку и Таиса говорила:
- Никого тебе, Ветров, не свести с ума… так и будешь меня сторожить..
Он не обижался, разводил руками и болтал с ее маленькой Галинкой о всяких пустяках. И так было не один год. Но однажды…
- …Сколько вам лет, дорогая Таисия Петровна? – спросила ее бухгалтер отделения совхоза, когда та пришла в контору. Чтобы выписать себе из совхозной кладовой продукты.
- Много, скоро уже тридцать, - тихо ответила она, своим ровным голосом Тася, не понимая, куда клонит та. Сидорова показала на стул и долго смотрела на эту молодую женщину.
- Не мало, надо сказать. Не мало…
В комнате стало так тихо, что слышалось тиканье часов на руках.- Вы знаете о чем я… У вас муж в армии? Он моложе вас? Так? А вы что, педагог, в его отсутствие себе позволяете? А? Что вам не терпится? Какой пример показываете вы нашей молодежи? Чему учите своим поведение наших детей?
Тася закрыла лицо руками.
- как вам не стыдно Степанида Сергеевна, - прошептала она, поднимаясь со стула.
- Как вам не стыдно…
И выбежала из конторы. Поздно вечером она плакала и шептала засыпающей дочери:
- Я люблю твоего папку Галочка.. Ты слышишь. Я люблю твоего папку, но он к нам отказался вернуться. Вот уже скоро пять лет, как мы его проводили в армию. Год назад он закончил срочную службу и остался на два года на сверхсрочную. Мы ему не нужны он прямо написал… Ты слышишь, доча?
А со всех сторон летело: что вам не терпится? – И круглое лицо усеянное веснушками, Сидоровой смотрело на нее с подушки. Ветрову сказала она.
- В поселке говорят о нас… Не хочу…
…Они не встречались больше месяца. Она избегала его, а он пытался ее найти, и чем настойчивее она избегала, тем откровеннее искал он.
На этот раз он обманул ее, закончив работу с отарой, Ветров ждал ее за углом школы с противоположной стороны. Таисия Петровна, теперь уже по привычке, несколько раз выглянула в окно, но ничего не заметила и вышла из школы.
- Как же та, Тась? – растерянно проговорил Ветров. Ей было жаль его. Собственно он был совершенно одинок. Этот Ветров ни с кем не мог найти общий язык, она одна была ему самым близким человеком, одна понимала его из всех поселковых девчат и женщин. Его худое обвеянное всеми ветрами лицо с оттопыренными ушами, стало еще непривлекательнее. Только глаза оставались странными: две недозрелые черносливы, крапленные росой, они смотрели растерянно и больно.
- Мне плохо без тебя, - призналась она, и отвернулась, - но ты знаешь…
Шел мелкий осенний дождь и капли висели в сером воздухе. Таисия Петровна и Ветров медленно шли по улице, боялись расстаться.
Шло время. Ветров больше не приходил. «Вы что такая грустная ходите, Таисия Петровна? - заметили ей как-то женщины с водокачки, где обычно жители поселка брали воду.
Она покосилась на любопытных и возразила:
- С чего вы взяли?
Но получилось неуверенно.
Вечером в поселковом клубе шел концерт, выступала областная агитбригада. Ветров опять не пришел. Таисия Петровна сидела в заднем ряду и ей хотелось хоть с кем-нибудь заговорить. Рядом сидел шофер с центральной усадьбы совхоза, привезший агитбригаду, молодой мужчина. Она его не знала, но ей очень хотелось говорить.
После концерта были танцы. Перед танцами они медленно ходили по залу, он держал ее под руку, что радовало ее, она знала, что за ними следят.
Весь вечер она танцевала только с ним и весело улыбалась.
После танцев он напросился ее проводить. В конце концов она взрослый человек, чтобы распорядиться собой.
Идя домой Таисия Петровна думала о своем. Напрасно не пришел Ветров. Они бы не перекинулись и словечком, ходили бы молча и никто бы не поверил, что между ними ничего нет. Пусть бы говорили о ней, она отчаянная. Пусть бы завидовали и боялись ее.
- У нас педагог личного не имеет, - продолжал шофер, - А и серьезный человек-педагог имеет право на свое… интимное…
Таисия Петровна совсем не вникала в смысл его речи, она неожиданно стала говорить, что она самая счастливая на свете! Она думала о Ветрове.
У порога ее квартиры шофер смело прижался к ней, расстегнул пальто т она почувствовала, как он ощупывает ее. Вот руки прошли по туго затянутым небольшим грудям, скользнули по талии, но она не обращала внимания. Все перепуталось в ее голове, мысли одна путаней другой переплетались и не могли правильно влиять на ее действия. И только когда дрожащие руки чужого человека остановились на поясе, а потом вдруг начали быстро-быстро бегать по пуговицам юбки Таисия Петровна ровно пришла в себя.
-Да идите вы вон! – закричала она и вырвавшись из его рук, шагнула в коридор, захлопнув дверь перед самым его носом.
.. Однажды во время урока Таисия Петровна выглянула в окно и увидела Ветрова. Он стоял у ограды и смотрел на школу. Это был последний урок. Второклашки уже ушли и она занималась только с четвертым классом. Не успела она стать к доске, как по классу прошел шепоток: Ветров, Ветров там. За окном. Таисия Петровна обрадовалась и испугалась: даже эти маленькие человечики, ученики четвертого классе, ее ученики, думают о ней плохо. И вдруг она стала говорить о том. почему за окном стоит Ветров. На свете не только Онегин любил свою Татьяну, не только Мелихов любил Аксинью, она говорила о любви. О любви, которой можно говорить ученикам и не в четвертом классе.
- Нет же, дети, на земле любят все. Дозволено любить Ветрову, дозволено любить им. Не смейтесь же, дети. Над самими собой. Не надо!
Она говорила об этом долго и откровенно, а на глаза набегали непрошенные слезы. Класс был сосредоточенно тих, любопытен, они ловили каждое ее слово, с ними еще никто и никогда с такой откровенностью не говорил. В классе стояла полнейшая тишина.
Когда Таисия Петровна закончила говорить и обернулась к окну, Ветрова уже не было. На улице кружил первый зимний снег. Измешанная гусеницами тракторов земля была еще черной, но там где уцелела пожухлая трава, залегло белое полотно, и чьи-то следы отчетливо выделялись на снегу от школьной ограды, теряясь в тракторной колее.
Возвращаясь в этот день из школы, Таисия Петровна часто оглядывалась и смотрела по сторонам: она была уверена, что Ветров встретит ее. Но Ветров не встретил.
Вечером она сидела дома и просматривала семейный альбом. Антон, она и дочурка вместе, фотография была сделана, когда дочурке исполнился один год. Она и Антон в Севастополе у памятника затопленным кораблям. Снова Антон и она на борту корабля, командир разрешил провести ее на корабль и показать все, что можно. Снимались в Севастополе летом на втором году его службы. Они вернулись из похода. Антон дал ей телеграмму и она прилетела к нему. Тогда ей казалось, что они самые счастливые, пять дней пролетели как во сне. А через полгода, когда она ждала его в отпуск, пошел третий год его службы. Вдруг пришло письмо, в котором Антон писал, чтобы она забыла его и не ждала, так как он полюбил другую девушку-молоденькую. Она помнит тот день и час. Сколько было пролито слез. А ведь ей говорили, советовали не выходить за Антона замуж так как он на три года был моложе от нее. Но тогда не хотелось ни во что и никому верить. Они любили. Вот фотография – Антон выглядывает из кабины гусеничного трактора. Она помнила этот день, в этот день Антон провожал ее после учебного года к ее родителям. И так уж случилось, что именно в этот день вечером, она тогда совсем еще молодой педагог, стала его женой.
О том, что случилось в конторе, она никого не винит, кроме себя. Ведь то, что ее бросил Антон, она никому не рассказывала. Просто со слов почтальона люди догадывались ибо та частенько говаривала, что Антон не пишет своей жене, а когда любопытные казачки спрашивали, она уклончиво отвечала.
..Ветров пришел вечером тридцать первого декабря.
Случилось так, что после школьной новогодней елки Таисия Петровна пришла домой и осталась одна, ни с кем никуда не приглашенная. Как только стемнело она отправила дочурку с бабушкой к соседке, которая справляла елку своим ребятам, а сама села к окну и сидела добрых полвечера. По стеклу шуршали крупинки снега и на глаза Таисии Петровны откуда-то из глубины, накатывались слезы.
- Я случайно, Тася, думал тебя дома нет, - сказал Ветров, застряв в дверях. – думаю все же зайду.
Таисия Петровна подбежала к нему, схватила за плечи и не сказала, а выдохнула ему в лицо:
- Веди меня куда-нибудь, слышишь, Ветров, веди меня куда- нибудь. Я больше не хочу плакать.
- Зачем плакать? – засуетился он. – Вовсе плакать не надо, а где Галя? Бабушка?
- У соседей, у Ирины на елку ушли, - Таисия Петровна бросилась к шифоньеру, выбросила несколько платьев и укрывшись за дверкой потребовала. – Ты проходи. Давай. Только не смотри сюда… Куда ты меня поведешь?
Так быстро она не собиралась никогда. Они вышли на улицу и она взяла его под руку. Взяла, впервые за все то время, сколько они встречались.
- Холодно? – спросил Ветров.
-Не-е. – ответила она, потому что ей и впрямь не было холодно.
Единственная поселковая улица, блистала накатанным снегом. Свет электрических лампочек на столбах вдоль улицы бросал снопы лучей на полотно дороги.
- Тась, я получил письмо от сестры, опять интересуется, - помолчав сказал он.
- зато я уже почти два года не получаю, - наконец честно призналась она.- Ну, ты знаешь от кого. Когда он написал мне, чтобы не ждала его, то после какое-то время приходили, чисто для дочурки. Потом, видимо. понял. Что дочь-то его совсем не помнит и перестал вообще писать. Вот так-то, Ветров. – ответила Таисия Петровна и отвернулась.
Беспощадно долго скользила она глазами по серым стенам домов. Больше они всю дорогу ни о чем не говорили. В гостях Таисия Петровна была весела и даже не в меру. Мужчины отмечали ее, она бесконечно танцевала, а когда приглашали на плясовую, то лихо отплясывала и барыню, и цыганочку, и яблочко. Ей было весело и она не стеснялась просила Ветрова:
-Выручи меня, байбак не образованный…
Ветров заботливо спрашивал:
- Тася, ты сегодня лишнего не выпила?
- Сегодня мне очень хорошо, мне нравится вино, - смеялась она.- очень, Ветров, нравится…
Возвращались они под утро. По улице бродили пьяные компании и пели.
- Пойдем на пруд? – предложила Таисия Петровна.
- А не холодно? – второй раз за это время спросил Ветров.
- Нисколечки не холодно, - ответила она.
Небо было покрыто черными тучами. Вот-вот обещал повалить снег. Вдоль пруда прорывался холодный ветерок, гоня поземку, по еще тонкому, черному, в ночи льду. Стоять на плотине в такое время неприятно. Но Таисе Петровне нравилось смотреть на черную воду, скованную прозрачным и казавшимся в ночи тоже черным льдом. Ветров не мешал. Он стоял в стороне и следил за ней.
- Ветров, ты можешь сделать что-нибудь сногсшибательное? – спросила она.
- Вероятно, нет – трезво ответил Ветров.
- Человеку надо быть необыкновенным – Таиса Петровна расставила руки, как крылья, сорвалась с берега, побежала на тонкий лед - закричала – Лови, Ветров, поймаешь… Она осеклась на полуслове и стало слышно, как под ее ногами трещит лед.
Ветров шел по берегу и лепетал:
- Тась, ты обязательно провалишься. Это по теории вероятности.
Не успел он закончить говорить, как лед под ногами Таисы Петровны провалился и она оказалась почти по пояс в холодной воде. Вода, освободившись от своих оков, разлилась по льду до самого берега.
- Я же говорил, Тася, - продолжал лепетать Ветров. Он ступил на тонкий, ломающийся лед, окунул туфлю в воду, точно проверяя, действительно ли холодная вода, и сбросив с себя пальто и пиджак, не обращая внимания на ломающийся ледок, побрел по ледяной воде к Таисе.
Когда он занес ее в квартиру, мать и дочь спали, она провела его в свою комнату, заставила раздеться. Зажгла свет, покрутилась у зеркала, а потом, откинувшись на диване подумала: - «Жаль, что Сидорова и вообще никто не видел этого и не увидят».
- Подойди ко мне – сказала она Ветрову. Он уставился на ее небольшие, но туго затянутые бюстгалтером и выпирающие двумя яблоками, сорта Антоновка, из под нарядной кофты, груди. – Подойди же – повторила она, а сама подумала – «Завтра, вернее теперь уже сегодня будут меня склонять». Какая ерунда! Они, бабы, завидуют мне. Каждая захотела бы остаться с кем-то, если бы это сходило с рук». – Стройная я? - продолжала она мягко. - Ну скажи – стройная? Неужели тебе не нравится моя фигура? На притронься… Ветров протянул руку и Таиса Петровна схватила ее – На же, притронься, выдохнула она, закрыв глаза. – Он мягко высвободил свою руку. Ее затрясло: сейчас он схватит, будет целовать, а потом…
- Ветров, - сказала она со стоном, торопя его, и в ответ услышала бой курантов по радио, донесшийся с улицы.
Она открыла глаза. Ветров торопливо надевал пальто. Лицо его было ужасно, руки тряслись… Он не мог отыскать рукав и топтался на месте и топтался на месте, шурша мокрыми брюками.
- Дурак – раздельно произнесла Таиса Петровна. Он заторопился еще быстрее, но, так и не надев пальто, метнулся к двери. «Дурак, - повторила Таиса Петровна незлобно, с улыбкой, и схватив пальто с вешалки побежала за ним.
… Вас осудит поселок, Таиса Петровна, – процедила Сидорова – Вы сошли с ума.
- Сумасшедших, Степанида Сергеевна не судят, запомните это, их лечат, им помогают – возразила ей дерзко Таиса Петровна. - Вы это знали и раньше, однако не предполагали, что я настолько сумасшедшая, а Ветров настолько дурак, что прошел мимо Вас бездетной и незамужней женщины Степанида Сергеевна, а мы ведь с Вами ровесницы, только почему-то он предпочел меня – замужнюю, с дочерью на руках.
Они стояли посреди улицы, будто встретились случайно.
- Любите его, что ли? – морщась, спросила Сидорова. Таисе Петровне так захотелось узнать об этой женщине все, увидеть ее изнутри, абсолютно все. Она усмехнулась.
- Я люблю, а Вы?
-За что, позвольте узнать?
-Не терпится? Отвечу, за то, за что и Вы. Ведь Вы не зря мне не давали и не даете прохода, одна из всех поселковых женщин. Ссылаясь на мое, пагубно действующее на детей поведение. Кстати, на детей, которых у Вас нет.
Сидорова презрительно ее оглядела и толи прошептала, скорее, как змея прошипела:
- Нашли, кого любить, извините меня, размазню…
-Извиняю – с издевкой ответила Таиса Петровна, подумала и добавила – Жаль, только я поздно это поняла.
Ну да Бог Вам судья.
Прошли годы. Выросла старшая дочь. Ее дочь. Подрастает их общая дочь, хотя… в этой семье детей никто никогда не делил. Ветров принял ее дочь как свою, принял всем сердцем и она это чувствовала и платила ему тем же.
И теперь, разное говорят в поселке. Даже то, что они счастливы, нет, не просто счастливы, а очень счастливы, что каждый день – это продолжение сложной и необыкновенной любви, которая родилась не случайно, зато случайно обнаружилась. И кто знает, были бы они счастливы, если бы не откликнулись они в тот момент на зов своих сердец и не пошли друг другу на встречу.
D.S.Что же касается за кадрового «героя» - Антона? Он действительно встретил на флоте молоденькую девушку, которая оказалась дочерью адмирала – командира бригады эсминцев. Думал и сам дослужиться до адмирала, но в результате был списан сначала на берег, а потом и с военной службы. Адмиральская дочь дала ему, как сказал дед Щукарь – Отлуп. В последствии, след его затерялся.
А. Гранников, октябрь 2013г.
с. Кашары.
Знакомство в поезде
Эту историю я услышал в канун нового года. Командировка моя заканчивалась, оставалось забежать в генпрокуратуру. Всего-то на несколько минут, пропуск был заранее заказан и назначено время, а дальше, прощай Москва. Поезд Москва-Владивосток до Новосибирска, как на крыльях за трое суток докатит. Ну, а дальше, самолетом на Якутск.
Управившись с делами я приехал на вокзал и стал ждать отправления своего поезда. Не знаю, вроде бы без знакомых и друзей, но время пролетело быстро. Зима. Казалось бы куда ехать, но на перроне пассажиров было много, однако. Посадка прошла безо всякой давки и толкотни. В вагоне нашел нужное купе, в нем уже был один пассажир, мужчина, примерно годов тридцати пяти, не старше. Я показал ему свой билет и сказал номер места. Оказалось, что два верхних места пусты. Время на месте не стоит, посадка закончилась и мы тронулись на встречу ветрам, метелям и морозам.
Через некоторое время пришла проводница: молоденькая симпатичная девушка, судя по кольцу на руке, молодайка. Так на Дону зовут молоденьких замужних женщин.
- Вера,- представилась она, забрала у нас билеты, а в замен принесла нам постельное белье и предложила чай или кофе. От чая мы пока оба отказались, что касается меня, то настроение у меня было отличное. И я пошутил:
- Вера, а что Вы нам не подкинете на свободные места парочку молодиц?
На мой вопрос она улыбнулась и ответила:
- Не знаю. Во-первых у вас свободные только верхние места, а во-вторых, какой будет по пути наплыв пассажиров – все в том же игривом тоне ответила она.
- Ну, коли, мужиков. То это не интересно, а вот молодиц, подселяйте, а на счет верхних мест это уж мы тут сами разберемся кому лежать под низом. Кому сверху.
Вера прекрасно поняла мой грубоватый юмор.
Попутчик же мой до этого молчавший, вдруг, посмотрел на меня и проговорил:
- А вы что думаете к вам на штаны прыгнут порядочные женщины? – на этом он замолчал и повернулся к окну.
Получилась какая-то неловкая пауза, Вера извинившись вышла, а мы остались вдвоем. Чуть помолчав, я нарушая тишину, протянул руку и сказал:
-Давайте знакомиться, - и назвал свое имя и отчество. Он пожал мою руку и коротко ответил:
- Скворцов.
И тут же замолчал, рука у него была хоть и не грубая, но очень крепкая. Чувствовалась сила не только руки, сила тела, сила духа, хотя. В данной ситуации он был явно выбит чем-то из колеи.
Я не стал приставать к человеку с какими-либо вопросами.
Достав из сумки газету стал читать свежие новости. Где-то через час нашего пути мой попутчик раскрыл свою сумку и положил на стол палку хорошей колбасы, два свежих огурчика, несколько котлет, два мандарина, поставил два раскладных стаканчика и бутылку «Одесского» коньяка, потом взял из той же сумку и хороший охотничий нож. Нож номерной государственный ( по лезвию), но рукоятка и ножны были переделаны. Сделаны из мамонтовского бивня с вкрапленными в них золотыми глазками и рубиновыми камушками. Порезав колбасу и прочее он вытер нож, вложил его в ножны и, видя. Что я смотрю на нож, сказал:
- Ребята на тридцатилетие подарили, - посмотрел на сервировку стола и будто обращаясь к кому-то невидимому проговорил, - Вот так поищи-ка, ты милая. Другого, я на это не гожусь, мне нужна не подруга на одну ночь, а подруга всей моей жизни.
Помолчав немного и как бы заканчивая свою речь: «А такой швали на одну ночь и у нас в тайге найдешь, только, возможно, чище и скромнее».
Тряхнув головой, как бы отгоняя от себя прочь все не нужное, липкое, как ни в чем не бывало, продолжил разговор, но уже в другом тоне:
-Ну что, Иваныч, подвигайся к столу, давай по-настоящему знакомиться.- Переходя сразу на «ты» - а то тут меня немного подзанесло не туда, ну это будет впредь наукой. Короче. Хватит об этом, пододвигайся, - еще раз пригласил Скворцов и налил по первой.
Коньяк был действительно хорош и под колбасу он пошел легко.
Когда выпили по рюмочке моего соседа просто прорвало и ему надо было выговориться и он разговорился. В разговоре рассказал, что ему тридцать лет, он кандидат биологических наук, холост. Живет в Иркутской тайге, на параллели отделяющей Сибирь от Севера. Но он больше склонен считать себя сибиряком, а не северянином. Настоящим сибиряком-таежником. Работает в большом охотничьем хозяйстве егерем. Попутно занимается научной работой. Причем живет не на центральной усадьбе хозяйства. А в тайге, где на берегу чудного, не замерзающего озера у него есть небольшой валок (домик0, хотя есть квартира и в поселке, но однако за жизнью зверя и птицы легче наблюдать там где они обитают, а не там где только пролетают.
Время шло медленно «алкоголики» с нас оказались никчемные, на спиртное нас не тянуло, но постепенно мы разговорились. За разговором Скворцов решил мне рассказать, что его заставило приуныть.
Это получилось случайно, они ехали в одном вагоне. Скворцов скучал и был навязчив. Ему нравилось ее лицо с родинками на щеках, откинутая голова. Уступая проход в узком коридоре, Скворцов успевал коснуться ее плеча, заглянуть в глаза.
-Но-но, молодой человек, - сторонилась она и смотрела на него в упор. Он предложил ей познакомиться.
- Зачем? – Эльвира Николаевна осуждающе покачала головой. В купе было жарко, ее щеки розовели. – Все равно бесполезно.
- Что поделаешь? – Скворцов морщил лоб и разводил руками – не везет.
- Выдумываете, - молодая женщина решительно клала руку на стол, Скворцов цеплял ее палец своим, ронял на крышку стола, а Эльвира Николаевна неободрительно шевелила бровями и глядела в окно, на пролетавшие мимо хлебные поля.
-По-моему легко Вам живется…
- Не вам первой это кажется, - поддержал ее Скворцов.
- Знаете, мне через человека говорят, что я бабник и что от алиментов сбегаю…
Эльвира Николаевна, переводила на него удивленный взгляд, а Скворцов обжимал пятерней высокий красивый лоб и долго кивал:
- Лесной человек, Эльвира Николаевна, живу тихо в уединении, со зверьем и беспутными птахами. Если уж что и брякну не так, не сердитесь.
Время в поезде, пожалуй. Самое медленное на земле время. За трое суток Скворцову и Эльвире Николаевне стало казаться, что они давно знакомы. Она садилась к нему на постель, он садился к ней.
- Врешь ты, сукин сын, все врешь, - упиралась Эльвира Николаевна, когда Скворцов рассказывал ей о своей работе в тайге.
- У тебя морда городского спекулянта. Здесь –то прессу не обвести…
- Морда, она, действительно, забавная, страшная морда, хитрая, - соглашался Скворцов.- Но в нашем деле только с такой мордой и проживешь. Ведь как не смотри, а вдруг из-за куста, из-за дерева какое зверье серьезное. Порой думаешь, ну все, конец твой наступает, а подождешь, глядишь, а он, зверь тоже представление имеет. Посмотрит на твою морду, задрожит от страха, затрусится, а там нырь в кусты.
Она поджимала губы в игривом сочувствии. Лицо нежнело. Скворцов разглядывал бледные родинки, и ему казалось, что нигде и никогда он не встречал такого лица. Эльвира Николаевна проводила рукой по щекам, поправляла и без того красиво уложенные волнистые волосы.
- Чуда ты, Скворцов, прости меня Господи..
- А вы значит в прессе работаете? То есть иными словами статейки пописываете? Да, прямо скажу, это ведь тоже интересно. А что, другой раз что-нибудь подзагнешь, правда? А потом за голову. Ваш брат писаки. Народец с причудами. Это и художественная подрисовка, и поэтическая лирика, и если можно так выразиться, шулерская подтасовка.
- Люди, как люди…
- Ну да. Если смотреть абы как… А если предположим с пристрастием? Если на ощуп?- Скворцов наклонялся и хлопал Эльвиру Николаевну по запястью. – Всякие примитивности открываются.
- Так значит, вы в командировку? – продолжал он. – Красиво живете. Из Москвы в Крым, с Крыма в Сибирь. Что тут не говори, а красиво - кого прославите, кого обругаете, а сами насмотритесь всякого , это уж наверняка. Сначала по России, правда? А потом за границу. Эдак куда-нибудь к черту на кулички. Тоже хорошо. Скворцов вздыхал и подпирал голову руками. Ему хотелось быть другим, проще, обыкновеннее, но он не мог.
- Интересно, а допустим, мужу дозволяется с Вами за границу?
- Нет необходимости.
- Это как? Что ж по вашему выходит Российскую женщину могут всякие иностранные мужики…
- Вот еще, - обрывала она, - это уже наглость.
Ему становилось неудобно и Скворцов показывая на вечернее окно, на мелькающие огни, говорил степенно что пора уже спать, а то еще что-нибудь наморозит. После закутывал Эльвиру Николаевну в простыню, уходил в тамбур и курил, а возвратясь, стоял пред ней и прятал руки.
- Поедете со мной в тайгу? – спрашивал он тихо, заглядывая ей в глаза.
- Ничего себе заскоки, - отвечала она и хлопала ладонью по простыне, приглашая сесть.
Скворцов садился и чувствовал ее упругие пружинистые ноги. Это совершенно его уничтожало. Он горбился, и гладил ее руку, а сам косился на мужика, который третьи сутки спал на верхней полке. Эльвира Николаевна тоже переводила взгляд на полку, улыбалась и прятала руку под простынь.
- Расскажи еще что-нибудь про тайгу, - просила она. Скворцов сжимал колючий подбородок.
- А что рассказывать? Вы вот соглашайтесь.= Скворцов касался ее плеча. – Я вас кедровым маслом угощу. Оно лучше подсолнечного, да. Что масло, а какие красоты покажу.
- Стоп. Стоп, стоп, - смеялась она, убирая его руку. – Достаточно. А кино как?
- Городской кинотеатр. На вертолете туда и обратно, - приврал чуть-чуть Скворцов, кинотеатр у них в поселке был свой ничем не уступающий городским.
- Лжешь. Ты все, Скворцов, заманываешь, но я женщина с характером…
Она отворачивалась и пыталась уснуть, но не могла, потому что скворцов садился рядом и рассказывал, что он возвращается с Крыма, где проводил отпуск. Что в Крыму отдыхать было прекрасно, нежась под жарким южным солнцем, но все-таки его тянет больше в тайгу к его глухарям, рябчикам, зайцам, лисам, другому зверью мелкому и крупному, по своему значимым на этой земле. Что отдых отдыхом, а он егерь Скворцов, нужен всем этим бесчисленным зверькам и птахам там в тайге.
Эльвира Николаевна переворачивалась на спину и спрашивала:
- Нет, ты действительно, живешь и работаешь в тайге?
Он пугался ее ног, скреб вогнутую щеку – Я-то? Конечно в тайге. Эх, Эльвира Николаевна, поехали бы вы со мной я бы вам показал… Показал бы не только красоту тайги, показал бы красоту всей матушки Сибири и батюшки Севера с их неисчислимыми богатствами, с их живым и растительным миром, с их реками и озерами, горами и долинами, с их горами и долинами, с их народом.
Наверное. они так бы и проболтали всю дорогу, если бы вдруг, мужик с верхней полки не проснулся и не сошел на одной из станций.
Это было ночью, Скворцов сидел на постели Эльвиры Николаевны. Они разговаривали шепотом.
- Чудак, Скворцов, какой же ты чудак.- Повторяла она уже какой раз. Он смотрел на ее лицо и боялся пошевелиться. Они были вдвоем за все эти трое суток дороги.
- Закрой дверь и ложись спать, а то ты уже на человека не похож, глаза красные. Лицо бледное…
Утром Эльвира Николаевна лежала на его руке.
- Почему ты меня сегодня не зовешь с собой? – Ее губы двигались едва заметно.
- Считаю, что теперь решено.
- Ух, ты какой… - она осторожно прикусила ему руку: - больно?
- Нет. – Он помолчал, растягивая завитки на ее висках. – Я хочу, очень хочу, чтобы ты поехала.
- Нельзя, - Эльвира Николаевна приподнялась на локте и провела пальцем по его губам, носу и до лба.
- Я замужняя, Скворцов. Понимаешь, у меня есть муж.
Через несколько часов она проводила его в тамбур. Скворцову надо было сходить. Он вздрагивал бровями, потому что сходить не охота, а Эльвира Николаевна успокаивающе держала его теплую руку и подталкивала плечом. Оба молчали. В тамбуре пахло дымом и еще чем-то. Когда поезд остановился Эльвира Николаевна открыла дверь. Был таежный полустанок. Все деревья были еще зеленые по-летнему.
Деревья подступали здесь к самому полотну. Эльвира Николаевна подумала, что вечером здесь очень темно и жутко и все может быть, даже лешие. Она повернулась и браво хлопнула Скворцова по плечу:
- Ладно, ступай… Теперь я точно знаю, что ты в тайге живешь, в этом я ночью убедилась. Не осуждай меня, Скворцов.
Стоя на площадке, он пытался сквозь запыленные стекла рассмотреть ее лицо с родинками на щеке, но не видел. И все, что произошло в вагоне, представлялось ему необыкновенно значительным чистым и нужным..
Зима пришла в сибирскую тайгу как всегда рано. Чем сильнее становились морозы, тем больше появлялось забот у егеря Скворцова. То надо развесить подкормку для птиц, то для пушного мелкого зверька. Однажды в тайге он заметил , что семья «сохатых» копытила с большим трудом на алласе (аллас – заливная луговина) – пришлось вывозить для подкормки сено. И так изо дня в день. Но чем больше загружал себя работой Скворцов, тем больше одолевали его думы о Эльвире Николаевне. Перед Новым годом он не выдержал и взяв командировку в министерство поехал к ней.
Как всегда на полустанке у своих знакомых он переоделся в ладно подогнанную, хорошо выглаженную одежду. Теперь у него был вид городского человека. Уже сидя у окна в железнодорожном вагоне, думал он о высоком значении человеческого бытия и о слабости человеческих душ. Вот и он, егерь Скворцов, от своей душевной слабости едет бог знает куда. И ждут ли его там, поймут ли?...
В Москве Скворцов нашел Эльвиру Николаевну в редакции центральной газеты. Она сидела за столом. Скворцов следил за ней несколько мгновений в открытую дверь. Все его лицо подрагивало мелкой дрожью.
- Господи, Скворцов… Какими судьбами? – сказала она увидев его, а у самой лицо сделалось розовым, как будто только, что вышла из парной. – Господи, - снова повторила она.
Он взялся за дверную ручку.
- да так вот…. Вырвался.
- Сумасшедший!.
Они стояли друг перед другом.
- Мне твои зайцы уже по ночам снятся, понял? – бросила Эльвира Николаевна, выбежала в коридор, вернулась и одела пальто. Ее лицо по-прежнему горело.
- Мне даже кажется, я их знаю на перечет…
- Спасибо, что приехал, а то не спокойно.
Скворцов вывел ее на улицу. Эльвира Николаевна повисла у него на руке, а когда подняла глаза, они были влажные.
- Ерунда, зайцы-то,- неожиданно сказал он, наклоняясь к Эльвире Николаевне, - ну. Что они? Бегают себе и бегают…
- Дорогой ты мой, я заставила мужа купить пару серых кроликов. На балконе держим. Вот они-то действительно бегают и бегают.
- Ты знаешь? А мы птицами увлеклись.
- Милое дело – лебеди.
У Скворцова срывался голос. Он хотел говорить о чем-то важном, значительном, о причине своего приезда, но удерживало волнение.
- Нынче зимовать остались. Плавают красавицы, ничего не унывают.
- Чего у вас только нет? – вздохнула она.
- Да вроде бы как все…
Молчание затянулось. Скворцов обрадовался ему, потому что можно было посмотреть на родинки, на завитушки волос вокруг Эльвириного лица, можно было помечтать, унестись из Москвы в тайгу, дремучую, но такую близкую тайгу, в бревенчатую избушку вдвоем, вот так как есть. Он ясно себе представил вечернюю тишину и треск свечи, а в полутьме на кровати лежит женщина, волосы с завитушками разбросаны по подушке. Нежные, чуть подкрашенные губы трепещут.
- Пожалуйста, не молчи. – попросила Эльвира Николаевна.
Враз забылось. Что куда-то можно было уехать, где-то побыть в одиночестве. Они бродили улицами в толпе людей, почему-то пошли в кино и сидели там со старческой чинностью. Скворцов ощущал нечто значительное в самом себе. И радовался скрытой мужской радостью за эту свою значительность. Потом он разговорился и стал рассказывать все. Что мог на ходу вспомнить. Она останавливала его и просила подробностей, обо всем что только услышала от него. Вечером они пришли к Эльвире Николаевне. Их встретил муж Эльвиры, среднего роста одутловатый мужчина с темными глазами, морщинистым, несмотря на полноту, бледно-болезненным лицом, с не ахти какой, густой растительностью на голове. По виду он был старше ее лет эдак на двадцать пять-тридцать и выглядел шестидесятилетним, что разнило их в два раза.
Эльвира сказала, показывая на Скворцова.
- Тоже журналист, приехал из Сибири по делам областной газеты, а в нашей гостинице нет мест, - подумала и добавила. – Все его знакомые ребята, кроме меня, в разъезде, вот и пригласила на одну ночку к себе.
Скворцов в тайне улыбнулся, на сказанные Эльвирой слова: «К себе».
- Да, приведи себя в порядок, пожалуйста, - снова заговорила она, проходя в комнату, на пороге остановилась, посмотрела на мужа и как бы для себя закончила, - видок у тебя только в клетке держать, хоть и профессор.
Скворцов волновался. Это было ужасно смотреть человеку в глаза и лгать. Но в комнатном зеркале он увидел лицо Эльвиры ободряющее, решительное, он деловито нахмурился и проговорил:
- Да, вот одну ноченьку как бы.. Гостиницы битком набиты… Завтра что-нибудь найду.
За ужином муз сказал,- Зачем же ночевать одну ночь, а потом снова бегать в поисках, у нас квартира просторная, не вы первый останавливаетесь и если Эля не возражает, то можете спать в кабинете на диване, сколько надо, мешать никто не будет. К тому же он сейчас прибаливает и дома не работает.
Потом еще добавил, что у них с Элей у каждого своя спльня, так что места в достатке.
После выпитой рюмки коньяка он стал разъяснять какую-то теорию по философии, стараясь припоминать цитаты.
Скворцов пытался определить род его занятий и не мог. Эльвира была добродушной хозяйкой и постоянно наполняла рюмки коньяком, причем Скворцову показалось, а возможно, так оно и было, мужу наливала больше.
- А вы интересуетесь философией? – спросил уже заплетающимся языком муж.
- Ну, что вы, - ответил скворцов, откусывая котлету. – И браться боюсь. Да и как жуву-то я в тайге, почти безвылазно, среди охотников, лесорубов, да, оленеводов. Я и в город-то выезжаю редко.
- По внешнему виду вы – человек городской…
Скворцов вспомнил, что Эльвира ни разу не говорила об этом человеке. Точно не было его ни хорошего, ни плохого.
- Вы первый от которого я слышу подобный комплимент. Обычно моя внешность не внушает доверия. У нас в редакции меня обычно зовут лесником или таежником.
От неправды лицо Скворцова горело огнем. Ночью Скворцов лежал с закрытыми глазами. Ему хотелось уснуть, чтобы скорее вернулосьутро, чтобы можно было выйти на улицу, где пахло слежавшимся снегом, прогазованного машинами и взять Эльвиру под руку.
- Уродина человеческая, - думал он сквозь сон – чего же ты тянешь? Чего не скажешь ей зачем приехал? А самому казалось будто он в тайге. Лето. Они с парнями пьют крепкий душистый чай с запахом костра и тайги. А вокруг такая красота, смотришь и слезы сами на глаза набегают.
Скворцов очнулся потому. Что ему показалось будто рядом кто-то стоит. Он открыл глаза и увидел Эльвиру. За окном дрожал электрический свет. Она стояла босая в прозрачном ночном пеньюаре, волнистые волосы рассыпались по плечам и она старалась их прибрать. Потом подошла, наклонилась.
- С ума сошла, - сказал Скворцов.
Она закрыла глаза и припала к нему горячей щекой.
- Лежи спокойно, сейчас я к тебе лягу, мне у себя душно. На ее шее стучала жилка и он чувствовал этот стук, точно биение собственного сердца.
- Кого бояться? У нас же всегда так будет. Муж спит, его и утром-то теперь трудно будет разбудить, да привести его в порядок, а сейчас…
У него высохли гуды.
Ее откровенность обжигала Скворцова на другой день. Это был обычный простой и ясный отказ любить открыто и честно. Скворцов понимал: его ожидает мучительная и жалкая страстишка сегодня, завтра, может быть год, другой и больше ничего. По крайней мере. Так ему казалось и он недоумевал. Он сидел в ресторане пил и говорил себе. Что подлости не допустит, что уедет завтра же…
Это все что он помнил. Утром мучила жажда и тоска. Он знал, что Эльвира наверняка искала его вчера, ищет сегодня, но ничего не хотелось кроме глотка воды, да перестука железнодорожных колес.
Эльвира отыскала его когда он выходил с чемоданом из гостиницы.
- Что случилось, дорогой? Я забегалась…
Он опустил чемодан и протянул ей руку.
- Ничего не случилось, просто уезжаю домой.
- Прошу тебя, объясни! Ты ведешь себя плохо… - Она выдернула из кармана газету и стала ее скручивать в трубку, а сама смотрела во все глаза, дышала торопливо и глубоко.
- Чего ты хочешь?
- Пустой разговор сейчас.
Она вспыхнула от оскорбления и бросила:
-Ну, и катись ко всем чертям.
Потом сидя на железнодорожном вокзале наедине с самим собой он не находил себе места.
«Да как же так? – думал он, - изменить мужу в поезде, даже в собственной квартире, считай при муже, изменить не ради любви, а ради ненасытной прихоти, - он зло плюнул и снова стал думать опять-таки о ней.
Мысли роились в голове, как пчелиная семья в улье, он не мог себе представить такую низенькую, подленькую любовь. Ведь он – скворцов ехал к ней, чтобы разрубить этот узел раз и навсегда.
Закурив и затянувшись так, что слезы выступили на глазах, Скворцов закончил свою мысль вслух:
- Нет, это не по мне, для такой любви я не гожусь. Поищи-ка ты, Эльвира, другого, а мне нужна подруга не на ночь. А подруга всей моей жизни.
С этими мыслями он и сел в вагон.
Март-апрель 2015.
Кашары.
Поэзия
Поэтом в жизни я не был.
Поэтом в жизни я не был
И почему-то даже не стремился,
Но рифму с детства добрую любил
И с нею очень я давно сроднился.
Прошли года, седая стала голова
Усы и борода давно белеют,
А все же нет-нет иногда мои слова
Порой по рифме бодрой тяготеют,
И хочется тогда писать. Писать.
Чтоб рифму в меру нужную сыскать,
Писать, писать слагая слова в строки,
Писать в отпущенные Богом сроки
Писать пока же есть в мозгах сноровка,
Ведь впереди предел, там остановка.
И далее никто тебе не скажет,
Куда Господь перстом своим укажет,
Но пусть уйдет хандра, отступит грусть,
Слабеющей рукой на трость я обопрусь,
И подойдя к столу на стул присяду
Где напишу четыре строчки к ряду:
Поэтом в жизни никогда не был
И почему-то стать им не стремился,
Но рифму с детства добрую любил
И этим очень я всегда гордился.
P.S. Я уже говорил, что в молодые годы писал мало, да и архив почти не сохранился. Т.к. я его не собирал. Но несколько строк шестидесятых годов напишу:
Конец 1963 года.
Не грусти любимая
В небе звезд сияние
Смотрит до зари,
Под окном гуляние
Парни завели.
Песенкою звонкою
Стремяться поднять
Хоть на часок девчонку
С ними погулять.
В домике с узором
Ты забывшись спишь,
Твой покой дозорами
Охраняет тишь.
Только зря, наверное,
Сторожит она
Мне подруга верная
Тоже не до сна.
Видел под ресницами
Черными, как смоль,
На глазах крупицами
Затаилась боль.
В этом явно зримая
Есть моя вина,
Не грусти, любимая.
В сердце ты одна!
/ / /
1964 год
Спи родная.
В небе зорька уж гореть не стала,
Свет погас в окне мне видно с темноты,
Спи родная, очень ты устала,
Отдохни немного ты от маяты.
Наработались, устали очень твои руки,
Нагляделись наискрились твои глаза,
Голова устав от горести разлуки
Тихо вздрагивает словно тонкая лоза.
Спи, родная! В эту ночь покуда
Я храню надежно тихий твой покой.
Спи, родная! Эта ночь ведь чудо
И я мыслями всегда с тобой!
1980. Север.
Верхоянье.
Говоришь будто край наш суровый,
Говоришь, будто вечный мороз,
Говоришь, будто климат не ровный
Не бывает цветущих здесь роз.
Да. Действительно, край наш суровый,
Да, действительно, сильный мороз,
Но неправда, что климат не ровный
И не правда, что нету здесь роз.
Если хочешь узнать Верхоянье,
Приезжай-ка весной в Батагай,
Здесь покажут тебе северяне,
Как красив заполярный наш край.
Ты увидишь цветущий подснежник
И шиповника розовый цвет,
В небе посвист услышишь ты нежный,
Это шлют журавли вам привет.
Я ружьишко тебе раздобуду,
И рыбацкие снасти найду,
На рыбалке с тобою побуду,
На охоту к озерам пойду.
Побываем в тайге и на Яне,
Одолеем Шаман Мать-гору,
Покажу тебе все Верхоянье,
Приезжай, дорогой, я не вру!
