На высоком бугре, обвеваемом всеми степными ветрами, - обелиск. Он рассказывает, кто похоронен в земле под ним, когда  называет всех поименно. Но как почти пятьдесят лет назад в  небольшом хуторе произошла трагедия, он не может рассказать. Он этого не помнит. Не может помнить: это было задолго до него.

Но об этом помнят люди. Помнят – и рассказывают…

Начало 1918 года. Вьюжная, крепкоморозная зима. Но весенним половодьем шла по заснеженной и стылой России Власть Советов. Шла уверенно и неотвратимо. В большие города и маленькие хуторки, затаившиеся в степных балках.

.. Хутор Данило-Сазоновка. Сорок восемь крестьянских дворов. Столпились на дне балки саманные хатенки под одинаковыми – соломенными, реже камышовыми – крышами.

И жизнь под этими крышами, считай, у всех одинаковая. Бедность: одна-две десятины земли, пара быков, кой-какая птица – вот и все хозяйство. Как-нибудь подолбаешь клин свой, бороной пригребешь – где уж тут урожаю быть: не всегда и до новины хватало.

В голодные годы заметно прибавлялось крестов на кладбище.

Были и безземельные. Было с десяток и середняков: три десятины земли, две пары быков, пара лошадей.

И никому не миновать работать на пана Сазонова. Два его дома кирпичных с добротными хозяйственными постройками (все под жестью) стояли на взгорье, над хутором. Фамильное гнездо Сазоновых. Хутору дали имя одного из предков своих.

Не одно поколение хуторян гнуло горб на панов и «до воли», и после.  Земля у Сазоновых 1200 десятин. Леса – их. Панские. Внизу под горой через речку Большую – плотина. Над берегом мельница и маслобойня. Сазоновские.

Куда ни кинь мужик – везде клин. Гонишь скот на водопой – через панскую землю. Платили всем миром за то.

Землю брали в аренду. Хорошую пан засевал, а тебе – с песком да солонцами. Но дорого обходилась и такая землица.

Скосит мужик хлеб, снопы поставит, а панский объездчик Трофим Рубанов тут как тут. Пересчитает все до снопика и скажет: «Ну, как договаривались: сноп тебе – два пану. Вот так-то… забирай свое!»

Сами потом и молотили этот хлебушек. В обмолот оставляли самую неотложную работу и шли на панский двор. Василий Иванович Чирской с девяти лет батрачил у Сазоновых. Вспоминает: Часа в два ночи – где еще та заря! – машинист молотилки уже гудок дает. Ага, спешить надо! Опоздаешь (после восхода солнца придешь), прогонят со двора. «Ишь, лежебока!..» Работали, пока солнышко не ткнется за курганы. Ох и долог же ты, летний день! Ну, оплата была положена такая: мужикам за день 20 копеек. Бабам – наполовину меньше. Да и то сезонным не всегда платили деньгами. Отрабатывали за хворост (в зиму – то чем топить?),  за быков (пахал на панских).

Я в один год семь месяцев скотину панскую пас, двадцать пять рублей заработал. Да деньги те только и довелось в руках подержать, пока до дому шел: отец все до копеечки и отнес пану – землю в аренду брали».

Земля, земля… Выходил Григорий Сазонов с ружьем и стрелял с пригорка в кур или свиней, выбредавших из хутора. А хозяину кричал: «Убери свою падаль! Будешь знать… В другой раз не пустишь на мою землю».

Никто не перечь Сазонову. Пан!  Наезжали к Григорию братья в гости: Дмитрий – из Петрограда, генерал, служил во дворце. Павел – из Новочеркасска, полковник. Далеко пошли братья, а Григорий в хуторе жил: простоват был, даже грамота толком ему не давалась. Парнем «ходил на улицу», гулял с хуторскими девчатами. И женился на хуторской – Аксинье Рубановой. Ему в ту пору уже 35 годков стукнуло, ей – тридцать. Мужичка взяла хозяйство в свои цепкие руки…

Весною семнадцатого года узнали в хуторе, что в Петрограде царя скинули. Ждали перемен. Но все оставалось по-старому. Только приехал к брату Дмитрий, генерал, да и остался у него. Куда-то ненадолго уезжал – недалеко, видно, - и опять возвращался.

В октябре – неслыханная новость: рабочие и солдаты забрали власть в свои руки.

К зиме стали приходить с германской хуторяне-фронтовики. Собирались в хате у Бородаенко Ивана Павловича. Солдаты рассказывали про войну, про большевиков, про революцию, читали газеты (где-то доставали их), чадили махрой – лампа тухла. Спорили. Набивалось в хату – присесть некуда. Особенно прислушивались к словам Павла Кураковского и Якова Лысенко. Настаивали они: «Сковырнуть пора панов Сазоновых. Хватит – попили нашей кровушки».

И вот 23 января весь хутор повалил на панское подворье. В морозном воздухе  - скрип слежалого снега, возбужденный гомон, резкие голоса детворы.

Братья Сазоновы стояли на крыльце. «Что вам угодно?» - строго  выкрикнул Дмитрий. Все притихло. Было слышно: в доме звенела посуда, видно, со стола убирали.

Кураковкий поднялся по ступенькам. За ним Иосиф и Яков Мазуренко – представители Усть-Мечетинского волсовета.

Кураковский стал перед Сазоновым, тронул ремень солдатской шинели: «Не кричи, господин генерал! Откричался». Иосиф сорвал с генерала погоны и швырнул под ноги: «Пришли мы забрать нашим трудом нажитое. А вам, господа, придется отправляться в волсовет. Под конвоем повезли Сазоновых в село Усть-Мечетка. «Всем в доме нечего делать! – крикнул Кураковский. – пусть зайдут человек десять. Они будут выносить барахло, а вы несите в школу». Из дома выносили одежду, обувь, ткани, посуду, ружья, вынесли золотую шашку генерала (пожалована царем за усердие). Выносили и передавали в протянутые руки.

Кривобокая хатенка посреди хутора – школа. Здесь делили. По справедливости. В первую очередь оделяли самых бедных: кому сапоги, кому валенки, кому аршина  полтора сатину… Обиженных не было. Хозяйство и землю порешили делить весной.

Многие рубили лес. Росли у плетней кучи хвороста и дубков. Думали, отсеявшись, подправить хатенки, а кое-кто – и новые поставить.

О многом думалось, на многое надеялось. Говорили, что панов отправили в Каменскую – и нет им дороги назад. Аксинья вернулась к отцу и в хуторе не показывалась.

Но все повернулось по-другому. В июне, перед троицей, стояла жара. Чуть притихая ночами, дул горячий «астраханец», завихряя по дорогам столбы пыли.  Хуторяне  пололи картошку и бахчи на бывшей панской земле. На стойле у речки отдыхало стадо, женщины доили коров. Мальчишки ехали верхами поить коней. И никто вначале не приметил пыльное облако над заречной дорогой.

… Василий Иванович Чирской полол бахчу, разогнулся, чтобы передохнуть. Глянул вниз с горы – на луговине за речкой двигался отряд: впереди неслась тачанка, за ней колыхались верховые с винтовками за плечами. Сотни полторы, не меньше.

Тревожно дрогнуло в недобром предчувствии сердце.

Всадники, миновав брод, приостановились. Потом двумя группами стали быстро растекаться влево и вправо, охватывая хутор в кольцо.

Казаки, напрямик подскакав к работающим людям, крикнули: «Давай все в хутор! Живо!»

Спешились, закуривали, держа коней в поводу. Стояли через каждые триста-четыреста метров по двое. С бугра – весь хутор как на ладони: ни проехать, ни пройти незамеченным. Никого из хуторян не выпускали.

Тачанка покатила к панскому дому, остаток отряда тронулся вслед.

С карательным отрядом полковника Грекова вернулись Сазоновы. Было это в четверг, 15 июня.

После обеда пошли от хаты к хате десятский и староста. Снесли все, взятое зимой, в панский дом. Приносили, а принимала сама барыня, Аксинья. И дубы, срубленные в лесу, свезли на панский двор. Пришлось кое-кому разбирать начатую постройку.

Пополудни опять пошли в обход по хутору десятский и староста. Новый приказ: явиться на гору всем мужикам. Следом и баб согнали и объявили им: завтра обмазать все панские сараи и огородить рвом сад.

..Опять перед крыльцом кирпичного дома – толпа. Притихла в тревожном ожидании. Выходит полковник Греков, за ним – Сазоновы. Дмитрий в генеральском мундире. Сверкают золотом погоны.

Греков, постукивая плетью по сапогу, с угрозой, врастяжку спросил: «Попанствовали, хамы?» И столкнувшись с налитыми тяжелой ненавистью глазами мужиков, подался вперед и злобно закричал: «Я вам покажу новые порядки! Я – Бог, я – царь!.. Я могу карать и миловать…» И, повернувшись – уряднику: «Читай!»

Урядник с бумагой в руке выступил на край крыльца и громко стал вычитывать: «Бондаренко Данила Михайлович… Можейко Иван Иванович…» Это был список, составленный Аксиньей, список тех, кто в тот январский день делил панское добро.

Трое не откликнулись на вызов. Зачинщики раздела - Иван Бородаенко, Яков Лысенко и Павел Кураковский не явились на панский двор. Как только узнали, что каратели прибыли, попрятались у родственников. Искали их, но не нашли. Ночью подались из хутора прямо на Каменску: за Донцом стояли красные.

Набралось пятьдесят семь человек. Их  раздели и загнали в два деревянных амбарчика. Остальным объявили: за разорение панского хозяйства выплатить семьдесят пять тысяч рублей. Таких денег в хуторе не собрать. Мир занял у купца Головко и других богатеев. Им потом и отрабатывали, и долг возвращали, продавая последнюю пару быков.

...В амбарчике теснота, битком набито. На ногах провели первую ночь.

С утра стало припекать солнце. Амбары жестью крыты. Без потолков. Раскаленные крыши жаром пышали.

Хуторские бабы с утра обмазывали сараи. Слышались стоны и мольбы арестованных: «Воды!.. Дайте ж воды!.. Погибаем…» Слезно просили женщины охранников передать харч и воду. Но те отвечали: «Отойти! Не велено принимать!..» Крики измученных духотой и жаждой людей заполнили двор. Стучали в двери. Тогда Греков приказал перевести всех в половник и принять передачу.

После обеда бабы справились с делом: сараи обмазаны были и сад огорожен. Покидая панское подворье, смотрели на половник, вытирали глаза косынками, что-то будет…

Ночью начался суд. В зале за столом Греков, Дмитрий и Григорий Сазоновы. Урядник пишет, сидя под висячей керосиновой лампой.

Казаки вводили мужиков по одному. Полковник всматривался в приведенного и резко спрашивал:

- Был во дворе?

-Был.

- Что брал?

- Ничего.

- Врешь, собака! А папиросы курил?

- Курил.

- Увести!

Перед Грековым – список. Карандашом ставит напротив фамилии крест или черточку. Крест – расстрел. Черточка – плети.

Были в списке и такие, что ничего не брали, ничего при дележе не получили, но курили папиросы, найденные в панских покоях. Закуривали тогда даже некурящие, шутили: «Спробовать хоть табачку панского!»

На заре в половнике прочитали приговор: 27-к  расстрелу, остальным плети. Тут же поставили скамью. Урядник вычитывал: «Чирской Антон… двадцать пять». К скамье шагнул калмыковатый черноволосый парень, плотный, рослый. Каратель подтолкнул: «Раздевайтесь!..»

В обнаженное тело врезались плети. Длинными рубцами закипала кровь. Справа и слева опускались со свистом окровавленные ременные жгуты. Антон, сжав зубы, безмолвно вздрагивал при каждом ударе, как бы порываясь подняться. Но подняться не мог: притянут к скамье накрепко поводьями.

«Задорожний Роман… – десять» И опять тишина – свист плетей и голос урядника: отсчитывает удары.

… Вечерело, когда повели на расстрел первую партию, восемнадцать человек. Один за одним шагали без дороги за бугор, в неглубокую балочку. Длинные тени покачивались впереди. Хрустели под ногами пересохшие травы. Горько пах полынок. В последний раз оглядывались на хутор – за панской усадьбой не разглядеть.

Поставили в шеренгу. Каратели по команде вскинули винтовки.

Пожилые крестились, шепча молитвы. Фронтовики молчали, глядя с косогора на стоявших в ложбине казаков.

Греков взмахнул плетью: «Пли!» Рванули устоявшуюся в балочке предвечернюю тишину резкие выстрелы. Падали навзничь, подавшись вперед, валились набок, подламывая ноги.

Остальных девять расстреляли в верховьях той же балочки, на желто-песчаном склоне.

Выстрелы взбудоражили хутор. Люди бросились было на бугор -  заградительная цепь никого не пропустила. Когда стемнело,  пробралась из панского дома старуха-нянька: причитая, передала: «Перестреляли наших!..»

Весь хутор высыпал на улицу.  Женские рыданья. Плач детей.  Вой переполошенных собак. Сумная, жуткая была эта ночь.

Чуть свет каратели двинулись в Усть-Мечетку. Разрешили забрать расстрелянных.

Их везли на бричках. Восемнадцать положили в школе, хоронить их было некому: дома остались убитые горем жены и дети.

В ряд на полу, устланном соломой, лежали Лопанин Андрей Николаевич и  два его сына  Иван и Федор. В ногах стояли, глотая слезы, одиннадцатилетняя Нюра и  шестилетний Гриша. Двое сирот – все, что осталось от семьи. (Мать умерла раньше).

А дальше – брат Андрея Лопатина, Владимир, с сыном Андреем. Отец и сын Савенко. Братья Бородаенко – Никанор и Григорий. Братья Лучшие – Иван и Данила.

Восемнадцатое июля – Троица. К этому празднику обычно белили хаты. Ворота украшали зелеными ветками, земляные полы посыпали духовитым пыреем. Но в тот день не до праздника было: хутор хоронил убитых.

На бугре у кладбища вырыли общую могилу. Дно услали соломой  и покрыли рядном: гробы не из чего делать. Лица прикрыли рушниками, платками  - чем пришлось. Тех, кого забрали домой, хоронили в гробах.

… Сколько слез пролилось на выжженную солнцем землю. Только  горе не выплакать никакими слезами, никакой мерой не измерить...

А на следующий день вновь у хутора прогремели выстрелы. Каратели расстреляли пятерых добровольцев-красногвардейцев. Трое из них уроженцы  Фомино-Свечниково: Воробьев Арсентий Александрович, Сульженко Федор Николаевич, Зайцев Дмитрий Григорьевич, Таранущенко Яков Панфилович и Ганноченко  Афанасий – из Новоселовки.

После этого к панам на работу не ходил ни один человек. Вскоре Сазоновы распродали свое хозяйство и ночью сбежали куда-то.

Многие хуторяне ушли на Каменскую, к красным. Лысенко Яков Сидорович, Кураковский Павел Ефимович, Бородаенко Никанор Прокофьевич, Самойленко Иван Григорьевич,  Евтушенко Афанасий Григорьевич,  Юдин Григорий Иванович,  Бородаенко Иван Павлович, Кураковский Дмитрий Ефимович, Бородаенко Дмитрий Павлович сражались с белыми. Но не все вернулись к родным хатам. Одни сложили головы в атаке под Гундоровской, другие – под Царицыным, третьи  - в Крыму, на Перекопе…

Прошумело над хутором  пятьдесят лет. Поднимись теперь похороненные в братской могиле. Не признали бы они в совхозном поселке Комсомольском горемычный хутор Данило-Сазоновку. И сказали б они: «Счастливая доля у вас, наши дети и внуки».

.. У старого кладбища на высоком бугре – обелиск. На гранях своих хранит он имена, дорогие хуторянам.

Четко он виден издали, врезанный в синеву неба. Когда солнечно, кажется: вскинут над степью клинок конармейца. Навека. Навсегда.

В. Недодаев.

Учитель Фомино-Свечниковской средней школы.

Совхоз «Профинтерн»

Слава труду № 35  23.3.1968 год.